В том, что мне взбрело
в голову стать биофизиком
нет ничего удивительного.
Тут переплелось очень
многое: «медицинское»
детство с Асей, пророчество
дяди Вити, романтический
взлёт естественных наук,
подступивших вплотную
к глубинным вопросам
человеческого здоровья,
пример старшего брата
Виталия, и т.д. Эта задума
сидела в моей голове
ещё до поступления на
Физфак. Распределение же студентов по
кафедрам происходило
только на третьем курсе.
Но кто же мог столько
терпеть и ждать? А потому,
где-то неделе так на 2-й
или 3-й, появился я на кафедре
«полуфизики», как любовно-презрительно
называл своё детище
Блюменфельд. Стал там
«сыном полка» и примерно
два с половиной года,
как всегда, вместо того,
что «положено», делал то,
что хотелось…
Шутки
памяти: при том, что нередко
забываю фильмы
и книги, а то и куски из
собственной жизни, однако,
до сих пор помню биофизическую
скороговорку-зубодробилку:
«рецессивная
аллель влияет на фенотип,
в случае, если
генотип
гомозеготен». Это была
такая шутка, вроде пароля,
типа знай наших! Обстановка
на кафедре была семейно-тёплая,
а меня, как единственного
(и, как всегда, нелегального)
первокурсника, просто
баловали.
На пятом семестре начались
встречи третьекурсников
с кафедрами. И
вот в это-то время произошли
два серьёзных поворота
в моей судьбе. Оба довольно-таки
неожиданные. Шноль, Наташа
и другие сотрудники
«моей» кафедры биофизики,
желавшие мне самого
лучшего, открыли мне,
как Буратине, «страшную
тайну». Кафедра наша была
тогда самой «модной», котировалась
на уровне теорфизик
и других самых-самых
престижных. «Ты, конечно,
получишь на конкурсе
необходимые баллы и
будешь принят». Моих доброжелателей
беспокоило нечто иное.
Прозвище кафедры «полуфизики»
было шуткой, как говорится,
только на половину…
Шёл ещё только процесс
её становления. Мои наставники
сочли своим долгом честно
сказать мне, что во главе
с Блюменфельдом все
в процессе исканий. Далеко
не всё ясно ещё, как и чему нас учить.
И то была чистая правда.
За два первых года я выращивал
хлорофиллу, мучал лягушек
на биофаке и делал кучу
других самых разных
вещей на стыке физики
и биологии, а иногда и
весьма далёких от физики.
Большинство
тех, с кем мы обсуждали
эту проблему на кафедре,
склонялись к тому, что
более правильный путь
в такой ситуации
– закончить одну из «серьёзных»
кафедр теоретической
физики и уже с такой базой
идти в биофизику.
В конечном итоге, исходя
из того, что всё живое
колеблется, течёт и изменяется
по синусоиде, выбрали
для меня кафедру «теория
колебаний». В результате
двухлетних моих собственных
«изысканий» уровень подготовки
моей для этой теоретической
кафедры был слабоват,
но каким-то образом, на
эмоциах, энтузиазме
и концентрации, умудрился
я получить пятёрку на
конкурсе и был
принят.
Вторым событием того
полугодия стала неосторожная
шутка Шноля, которому
я, по-прежнему, смотрел
в рот, не дыша. На одной
из встреч с третьекурсниками
он обронил между делом:
«А, вообще-то, учите японский!
Существует неверное
мнение, что все работы
в этой стране издают
на английском. В действительности
же они переводят с японского
только то, что считают
нужным». Поскольку это
было сказано Шнолем,
в моём мозгу эти слова
запечатлелись как на
скрижалях. К тому же было любопытно представить
и трудно поверить, что
я смогу понимать что-то
в этих «жучках», да ещё и
вертикалных к тому же!
Неожиданно для меня,
идея учить японский
была с энтузиазмом воспринята
в Обществе. Далеко не
всегда и не все мои инициативы
(даже позже) встречали
такое горячее одобрение:
«Если сумеешь – это станет
хорошим подспорьем для
нашего дела и замечательным
средством для расширения
твоей личной свободы».
Как показала жизнь, Братья
знали, что говорили. Однако,
прошло больше года, пока
кому-то из них удалось
разыскать для меня первый
японо-русский словарь,
изданный для военных
нужд в 1944 году, и антикварный
самоучитель Зарубина,
включающий 10 или 13 уроков
для начинающих.
